Стихотворение «Август» Иосифа Бродского считается последним из написанных поэтом. Американский издатель получил его по факсу из университетского городка Саут-Хедли (где Бродский регулярно жил и преподавал в одном из пяти колледжей Массачусетского университета) за неделю до смерти поэта. Именно поэтому есть соблазн рассматривать стихотворение как своего рода автоэпитафию. И я, пожалуй, не буду противиться этому искушению. Ведь мы все знаем многочисленные примеры пророческих предчувствий больших поэтов. Будем считать для простоты, как говорят в точных науках, что и рассматриваемое стихотворение относится именно к такому случаю – мистической интуиции автора. Тем более, сам текст располагает нас к этому. Вот он:

 

 

 

АВГУСТ

 

 

 

Маленькие города, где вам не скажут правду.

 

Да и зачем вам она, ведь все равно – вчера.

 

Вязы шуршат за окном, поддакивая ландшафту,

 

известному только поезду. Где-то гудит пчела.

 

 

 

Сделав себе карьеру из перепутья, витязь

 

сам теперь светофор; плюс, впереди – река.

 

И разница между зеркалом, в которое вы глядитесь,

 

и теми, кто вас не помнит, тоже невелика.

 

 

 

Запертые в жару, ставни увиты сплетнею

 

или просто плющом, чтоб не попасть впросак.

 

Загорелый подросток, выбежавший в переднюю,

 

у вас отбирает будущее, стоя в одних трусах.

 

 

 

Поэтому долго смеркается. Вечер обычно отлит

 

в форму вокзальной площади, со статуей и т.п.,

 

где взгляд, в котором читается «Будь ты проклят»,

 

прямо пропорционален отсутствующей толпе.

 

 

 

Пожалуй, наиболее «темным» местом для меня, как ни странно, являются первые две строки. Если первую еще можно отнести к фиксации своего проживания в маленьком американском городке Саут-Хедли, то есть, по сути, к констатации факта биографии, то почему там не скажут правды, да еще по причине того, что «вчера», – загадка. Смею предположить, что автор имеет в виду некоторые личные обстоятельства, тем более что ниже есть намек, возможно, на те же обстоятельства.

 

 

 

Вязы шуршат за окном, поддакивая ландшафту,

 

известному только поезду. Где-то гудит пчела.

 

 

 

Что касается ландшафта, известного только поезду, то это вообще образ, характерный для всей поэзии Бродского: «Большая Элегия Джону Донну», «Осенний крик ястреба» и так далее. Только с большого удаления (парящий над штатом Коннектикут ястреб, парящая душа Джона Донна) и, желательно, в движении (ср. «Но с точки зренья ландшафта, движенье необходимо» из стихотворения «Кончится лето, начнется сентябрь...»), можно взором охватить картину целиком. Отсюда «фирменная» интонация, максимально отстраненная, даже когда он пишет о себе. У него постоянно присутствует как бы двойной фокус: субъекта и объекта. Лирический герой – тот, кто страдает, радуется, любит, просит прощения и пр., но автор, вполне отождествляя себя с героем, пишет об этом с позиции отстраненного наблюдателя, летописца, а не участника.

 

 

 

Сделав себе карьеру из перепутья, витязь

 

сам теперь светофор; плюс, впереди – река.

 

 

 

Светофор тут – самый прозрачный образ, конечно. Сделав себе карьеру (максимально возможную в литературе), поднявшись на вершину мастерства и, согласно предчувствию, на вершину своей биографии, ты сам – единственный критерий выбора, свой верховный авторитет.

 

Река – ну та самая – Стикс. Это сейчас затасканные, вернувшиеся в литературу образы Харона и Стикса стали таким общим местом, банальностью, но только не для Бродского, которого как раз упрекали, особенно поначалу, что он вернул в литературу все эти мемы эллинской и латинской мифологий, покинувшие было нас в первой половине прошлого века. «Так сейчас не пишут», – говорили многие, познакомившиеся с его стихами в 60-е. Так что, в отличие от нынешних графоманов, не выползающих из амуров, харонов, стиксов и нюкт, Бродский-то был практически новатором. То есть парадокс в том, что тогда это казалось архаичным, а позже вошло в моду и стало банальностью в наше время. Словом, упоминание Бродким реки, то есть Стикса, в качестве экзистенциального образа смерти, отделяющего бытие от небытия, более чем уместно.

 

 

 

И разница между зеркалом, в которое вы глядитесь,

 

и теми, кто вас не помнит, тоже невелика.

 

 

 

Зеркало – тоже весьма характерный образ. Зеркало, или отражение, встречается в очень многих стихах Бродского (ранних поэмах, например). Зеркало вообще часто ассоциируется со смертью, с потусторонним. Вампиров проверяют на отражение, гадают по зеркалам, их закрывают при покойниках. У древних греков все, что блестит, связано с ужасом. Ну и, наконец, смерть, в некотором роде, – есть расставание со своим отражением. Слова «И теми, кто вас не помнит» вызывают ассоциацию с одним из самых знаменитых стихотворений Бродского «Я входил вместо дикого зверя в клетку…». Там есть строка: «Из забывших меня можно составить город». Возможно, речь о незначительности разницы перед лицом смерти по отношению к нам самого близкого (наше отражение) и самого далекого (забывших или не знающих нас), поскольку смерть радикально меняет все масштабы.

 

 

 

Запертые в жару, ставни увиты сплетнею

 

или просто плющом, чтоб не попасть впросак.

 

 

 

Что касается ставен и сплетен, то, возможно, это и есть тот самый намек, о котором сказано выше, на личные, какие-то неизвестные нам, обстоятельства. Сплетни порой заставляют нас огораживаться от внешнего мира, замыкаться в себе, как будто мы закрываем ставни. Известно, что во время знаменитого суда над Бродским (а судили его именно по оговору некоего Лернера со товарищи, что можно вполне отнести и к сплетням), он часто повторял свою фамилию, чтобы растождествиться с собой как с субъектом, воспринимать тяжелые обстоятельства более отстраненно, как что-то происходящее с другим. Эта техника имеет отношение к восточным практикам, которыми многие увлекались во времена молодости Бродского всерьез. И, хотя Бродский иронизировал потом над этими увлечениями, в том числе и в стихах, какой-то отпечаток на его мировоззрении они могли оставить.

 

Подростка в трусах оставим в покое, этот вредный народ всех нас частенько заставляет сетовать на неизбежность уступки им нашего места под солнцем. И тут я солидарен с нобелевским лауреатом. Намек на пушкинское «племя младое, незнакомое» тут вполне считывается, впрочем.

 

 

 

Поэтому долго смеркается. Вечер обычно отлит

 

в форму вокзальной площади, со статуей и т.п.,

 

где взгляд, в котором читается «Будь ты проклят»,

 

прямо пропорционален отсутствующей толпе.

 

 

 

Последняя строфа – самая интересная. Долго смеркается – явно перекликается с упомянутым выше стихотворением «Я входил вместо дикого зверя в клетку...». Там есть строка: «Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной». Возможно, это ощущение долго тянущейся жизни, чрезвычайно насыщенной, богатой на события, перешло в ощущение долго тянущейся старости, хотя Бродский был отнюдь не стар по общепринятым меркам, но это – его субъективное восприятие. Ведь уже в 30 лет он написал: «Здравствуй, здравствуй, мое старение...» Кстати, Лосев замечал, что Бродский стал стремительно стареть после 40 лет, так же, как он стремительно повзрослел, опередив в юности всех своих сверстников (по словам Лосева – признак гениальности). Ну и понятно, что раз сумерки заканчиваются ночью, а закономерным итогом старости является смерть, то тут опять возникает ощущение грядущего экзистенциального странствия, как и в первой строфе, отсюда – вокзал. Статуя – возможно, Судья, хотя я не очень верю в религиозность Бродского, несмотря на огромное количество христианских мотивов в его творчестве. Но это вполне по-христиански – бояться неблагоприятного посмертного приговора. И, возможно, поэтому прямо пропорционален этот осуждающий взгляд «отсутствующей толпе», ведь ад – это одиночество, полное экзистенциальное одиночество, где каждый отвечает только за себя. Хотя, если мы вспомним начало нобелевской речи, это ощущение радикального индивидуализма нобелиату было присуще всю жизнь. Так что, возможно, не только ад.

 

 

 

Но даже мысль о – как его! – бессмертьи

 

есть мысль об одиночестве, мой друг.

 

(И. Бродский. «Разговор с небожителем»)